Поморы с острова Грумант. Исторические записи.

...Послал князь Андрей Александрович «на море на ошан» три ватаги свои из Новгорода с атаманом Андреем Критицким и велит поморам давать «им корм и подводы, по пошлине, с погостов». А в конце грамоты заметил и для атаманов: что «как пошло, при моем отце и при моем брате, не ходити на Терскую сторону Ноугородцем, и ныне не ходить».

А Терская сторона — это Кольский полуостров. И не велено ходить туда княжеским ватагам новгородцев ни на промысел, ни за оброком оттого, что в этом XIII веке еще нельзя было тревожить терских переселенцев, потому как испокон веку поощряли государи смелых землепроходцев, расширяющих и осваивающих границы княжеских владений, поощряли тем, что освобождали их от государственных тягот и не ограничивали ничем их свободу. До поры до времени, разумеется.

Тишина. 2005 г. Картины Татьяны Юшмановой

Однако на том же море Студеном, на Соловках, к 1429 году монахи уже сгоняют простых поморов силой и угрозами «с острова сего, Богом предназначенного к обитанию иночествующих», как выражается архимандрит Досифей. Так что через тридцать лет «Соловки с моря окiаня» закрепляются за монахами жалованной Новгородской грамотой, а в 1471 году в списке Двинских земель указываются поселки уже и Терского берега: Карела Варзугская и Умба.

Проходит сто лет — и тянут сюда руки уже царские, боярские блюстители власти, не менее чем монастырщики, нахрапистые и вооруженные.

И снова отрываются от насиженного места, и идут люди в неизвестность, на Север, на море, на острова, туда, где свободнее для души и для промысла; причем идут не всякие люди, а духом крепкие, жадные как до труда, так и до воли, и глубоко миролюбивые не по трусости, а по натуре. Таковы поморы.

В грамоте великого князя Иоанна Васильевича от 18 декабря 1546 года узнаем мы, что люди Каргополя и окружных волостей покупают соль... «у моря у Поморцев». И это, вероятно, первое письменное свидетельство такого определения.

А жизнь на Русском Севере к середине XVI века и на самом деле достигает расцвета.

Возьмем дневники и показания Стивена и Уильяма Бэрроу. Эти английские мореплаватели, встретившиеся с поморами в 1557 году, рассказывают о том, например, что мезенцы Беломорья все как один шли в июне к Печоре «на ловлю семги и моржей» и оказались удивительными мореходами. Они ловко вывели английское судно из гибельного тумана, другой раз их двадцативесельные карбасы, идя по ветру, опережали английский ведущий корабль и время от времени поджидали англичан, приспуская свои паруса. Оказалось, что поморы поразительно мудро предвидели погоду и учитывали приливные и отливные течения. На Кигоре же (п-ов Рыбачий) в день св. Петра, то есть 29 июня, собиралось к русским «по случаю торга» много людей: и карелы, и лопари (саамы), и норманны, и датчане, и голландцы — и «дела их тут шли прекрасно»; причем тогда же говорили русские англичанам и о Большом Камне (Урал) и о Новой Земле.

От тех же англичан можно узнать и некоторые имена простых поморов шестнадцатого столетия. Это Федор и Гаврила из Колы (Мурманск), Кирилл из Колмогор (Холмогоры под Архангельском), кормщик Федор Товтыгин и беломорский кормщик по прозвищу Лошак.

И неудивительно, что в 1576 году датский король пытается воспользоваться мореходными знаниями одного из русских кормщиков — поморского навигатора Павла Никитича из Колы. «Известно нам стало,— пишет король,— что прошлым летом несколько тронтгейских бюргеров вступили в Вардё в сношения с одним русским кормщиком Павлом Нишецом, живущим в Мальмусе (Мурманск) и обыкновенно ежегодно около Варфоломеева дня (11 июня) плавающим в Гренландию». Недаром, значит, именно тогда же и возник известный проект оккупации Русского государства с севера. Чтобы захватить Московию и обратить ее в имперскую провинцию, по расчетам одного из шустрых западноевропейцев, «достаточно 200 кораблей, хорошо снабженных провиантом; 200 штук полевых орудий или железных мортир и 100 тысяч человек; так много надо не для борьбы с врагом, а для того, чтобы занять и удержать всю страну».

Голландские экспедиции, посетившие в конце XVI века Новую Землю, стремятся оголландить на ней все устные поморские названия, тем более что на картах Московии очертаний Русского Севера тогда еще не было. А не было-то потому, что Русский Север не представлял «в эти годы ничего спорного». И в том, что встречаемые часто голландскими мореходами и на Новой Земле, и на Шпицбергене следы промысловой деятельности поморов — обработанные моржовые туши и клыки, навигационные кресты — не что иное, как следы русских, а не норвежцев, кто-кто, а голландцы, между прочим, не сомневаются. И не сомневаются хотя бы потому, что, скажем, и через того же приказчика Строгановых, сбежавшего в Голландию, Алферия Брюнеля, хорошо знали, какие — узкие, длинные, хоть и быстроходные, да негодные для плаваний во льдах — лодки у норвежцев и какие — кургузые, орехообразные, без гвоздей шитые и приспособленные к льдам (даже с полозьями) — лодки у русских. Так что, когда норвежские рыбаки выше Ян-Майена, в крайнем случае выше Медвежьего подниматься и не собирались, русскому зверобою, воспитанному на Беломорских торосах, ходить по Ледовитому океану к Елисею (Енисей), к Малому Ошкую (Шпицберген) или на Новую Землю было в обычай.

«В лето 7113 (1605 г.) во граде Самаре, — говорит сказание, — был человек поморенин, именем Афанасий, рождение его за Соловками на Усть-Колы. И он сказывал про многие морские дивные чудеса, а про иные слыхал. И ездил он по морю на морских судах 17 лет, и ходит в темную землю, и тамо тьма стоит, что гора темная; издали поверх тьмы тоя видать горы снежные в красный день».

В. Ю. Визе, приводящий это сказание в биографическом словаре русских полярных мореходов, замечает, что упоминаемая «темная земля есть, несомненно, либо Шпицберген, либо Новая Земля».

Интересно и то, что первое картографическое свидетельство о русских поморах на Шпицбергене тоже приходится на это время. Картой Шпицбергена, второй по счету, но первой по практической ценности, является карта с названием «Новая страна, или по другому Шпицберген», изданная в 1613 году в книге Гесселя Герритса «История страны с именем Шпицберген». Автор говорит о неудачных переговорах голландских китобоев с русскими промысловиками по поводу организации совместного торгового товарищества и помещает карту, составленную по свежим следам своих земляков, на которой и можно видеть одну из поморских бухт, названную голландцами «Устье московита».

Есть и еще один ранний картографический документ о поморах, но уже на английской карте 1625 года. Там показано русское суденышко, спешащее к южной оконечности Шпицбергена, куда как раз с этого времени на целый век и вытеснены поморы англичанами, голландцами, а позже — датчанами, немцами, испанцами, чьи экспедиции всегда были богато оснащены пушками и ядрами.

Но вот наступает и 1694 год, когда 22-летний царь Петр I едет в Архангельск, к поморам, с великой и дерзкой думой о военном маневре, с осуществлением которого и будет прорублено «окно в Европу». Правда, дорогой ценой самобытности заплатят поморы за столь необходимое России «окно», названное затем Петербургом, потому что велено царем в Архангелогороде строить поморцам, вместо их поморских кочмар, раньшин, шняк да лодий, военные мощные корабли по образцу голландскому.

Восемь лет, кляня царя и его приказчиков, Беломорье выполняет государев подряд, и в 1702 году из Архангельска в Соловки идет настоящая эскадра первых северо-русских военных кораблей (13 судов), и от сельца Нюхча, что на Поморском берегу Белого моря, и до села Повенец, что на берегу Онежского озера, укладывается — рубится фантастический настил — легендарная Государева дорога, дорога-просека, дорога-гать, дорога-волок, по которой за десять дней протащатся два корабля —

Святой дух» и «Курьер», что выйдут потом по Свири на Ладогу, прародину поморов, дабы вернуть ее России вместе со Шлиссельбургом уже навсегда.

...Одна незадача — из века в век не почитается у поморов, хоть и грамотных, дело «пером брести»; верят они больше всего в память живую свою да на память сыновей уповают. Нет слов, обидно, что еще и царский указ 1619 года, наложивший запрет на ведение лоций, совсем отбил охоту заводить на лодии судовой журнал или вести дневник наблюдений. И все нравственные правила, все заветы отцовские и приметы мореходные передавались из уст в уста.

Только после петровских преобразований появляются у них мореходные книги, или поморские лоции. Но и тогда все записи в таких рукописных книгах велись безымянно и по-скупому деловито. Однако попробуем все же пересказать один из поморских случаев.

---

Страницы летописи

...Восемь дней была поветерь — лодия от самой Мезени ходко шла в побережник, что значит на северо-запад, и тешил душу Ледовитый океан.

А на девятый день ветер переменился, и завернуло судно на восток. Гнало, гнало и прибило к голому острову, в «утык ко льду». Поморы остров узнали: это Малый Ошкуй, то бишь Грумант-медведь оказался. Тут-то и двинулся и опеленал их жирный лед, а скоро и жом начался.

Видят поморы: дело нешуточное, жмет и жмет — к худшему готовиться надо, может, и зимовать придется. Припомнил кормщик, что становье где-то здесь было, и решил проверить.

Пошли вчетвером: сам кормщик Алексей Инков да с ним три покрученика рядовых — Хрисанф Инков, Степан Шарапов да Федор Веригин.

До берега идти с версту. А лед трещит — как будто кто тисками сдавливает, — время от времени, как из пушки, жахает, и пучится, и друг на дружку наползает, а то как ухнет — и толстенная льдинища торчмя, точно живая, в ропак встает.

Чтобы идти побыстрее да от тяжести случаем не потонуть, поморы грузу мало взяли. Всего и было, что ружье одно, рожок с порохом по три заряда на брата, пуль столько же, топор, котелок, ножик, муки мешочек — по пять фунтов на человека, огнянка с трутом, пузырь табаку да по трубке по деревянной курительной. А одежка — так вся та, что на них.

Наконец добрались. Видят: заледа — прибрежная земля, что подо льдом кроется. Отсюда до становой избы, как оказалось, меньше полуверсты всего и было. Нашли они станок-то. Затопили печку-глинянку без трубы. Дым по потолку растекся, вьется, колышется, до верха окошка набух, тучей квадратной черной налился, а ниже не опускается — утекает в щель оконца. Обогрелся домик, и порешили поморы переночевать в нем.

С рассветом, как угомонился ветер, заспешили поморы к своим — ан голо вокруг, ветер выволочный утащил, как есть, и лед и лодию с ним в океан.

Тяжко стало на душе у зверобоев; стоят столбом, онемели. Наконец повел бородой кормщик Алексей Инков, оглядел голомянь океана и сказал сокрушенно:
— Эко вздохнул батюшка! Груманланку (лодию. — Авт.) нашу унес дак. А и где же вы, други наши товарищи? Не погибель ли приняли?
(А так оно и вышло: одиннадцать, все, что в лодии оставались, все потонули.)

Вдруг заторопился Алексей Инков, крикнул:
— Не робей! Дразни ветер!

И сам лихо свистнул. И все: и Хрисанф, и Степан, и Федор вслед заги-кали и засвистели!..

Однако обратно ветер не шел и груманланку ихнюю, лодию поморскую родную, не гнал.

Перестали тогда поморы, по их выражению, завязывать ветер, то есть молить его. «Не хочет, знать, Никола-бог морской нас приняти»,— сказали. Сказать-то сказали, а лысую выпуклость моря оглядывали еще долго.

Но жить надо. И кормщик слово молвил:
— Все мы здесь теперьче равны, и покрут наш, робятки, равный.

И пошли жизнь артельную ладить.
Начали же поморы с того, что убили, по числу пуль, двенадцать оленей, заготовили впрок мясо и шкур для одежды и по постели каждому из мятой оленьей кожи сделали. Для топки плавнику с

побережья натаскали на первую зиму и на другую. Избу поправили и мхом сухим крепко оконопатили. Инструменту всякого нужного понаделали: нашли прибитую морем доску корабельную, толстую, с железным крюком, с гвоздями и с дырой; из нее получился молоток; а из камня подходящего — наковальня; гвозди — так это считай, что готовые наконечники или крючки рыболовные, да еще каждому постегальце-иглу из них выковать сумели.

Из двух оленьих рогов клещи были.
Бояться боялись одного разве мишку, медведя, ошкуя страшного. Уж больно тот любопытен был и охален: придет, рычит, шерсть густая дыбом; мох из бревен выдирает, в избу ломится — аж скрип и треск — смотри, развалится коробочка по бревнышку!

Сделали из крепких сучьев две рогатины, и скоро первого, шибко дерзкого, подняли на них; другие

стали потише. А всего за шесть зим убили десять.

Потом подвернулся еловый корень, что своим изгибом лук напоминал. Натянули на него жилу от первого медведя тетивой — и сразу стрелы понадобились. Сковали четыре железца-наконечника и жилами того же ошкуя привязали накрепко к еловым палочкам с одного конца, а с другого — перья от чайки прикрутили. Стрелами такими добыли оленей сотни две с половиной да множество голубых и белых песцов.

Свистнет тетива, стрела шикнет, в оленя вопьется — прянет зверь, и понесся по мшистым кочкам, взбрыкивая. А Хрисанф вдогонку — нельзя, чтоб стрела пропала! Кухлянку, что мешок, через голову швырк — руки, ляжки голые, на теле одна короткая душегреечка да бахилы на ногах — и все, и летит молодой Хрисанф, бежит удалой Хрисанф не хуже того оленя, а лучше, потому как догоняет оленя-то бегающего, догоняет.

Мясо и коптили и сушили — в избе, на палочках, под потолком. За лето запасы полнили. И шло оно вместо хлеба. Муку берегли. Если и варили ее, то изредка, с оленьим мясцом. На посудину для огня мука пришлась. Слепили из глины вперемешку с ней подобие лампады, на солнце высушили, обмотали лоскутиками от рубах, а лоскутики в оленьем жире опять же с мукой обварили, и все сызнова засушили. Жировик получился. На фитили белье исподнее шло. Огонь с тех пор не переводился. А то ведь и трута совсем мало было, и сколько потов сходило, пока так называемый живой огонь извлекали: покрути-ка кленовую сухую палочку, чтобы трут, напиханный вокруг нее в тесном отверстии березового полена, затлелся бы!

Так в заботах и трудах шла жизнь. Начала скоро хворь одолевать — цинга. Инковцы боролись с нею как могли: и кровь оленью для этого пили, и мясо кусочками сырое и мерзлое ели, и трудились много, и спали мало, да вот еще — летом собирали траву ложечную, из которой али щи варили, али так, тоже сырой, ели — сколько сможется. «..А растет та трава вышиною в четверть аршина и повыше, а листья у нее круглые, величиною с нынешний медный грошевик, а стебель тонкий, а берут ее и употребляют те стебельки с листами, кроме коренья, а коренья не берут и не употребляют».

Трое из поморов противостояли цинге славно. Один лишь Федор Веригин ленив был и волей слаб. А потому в первый же год впал он в немощь цинготной болезни, исхворался и ослабел так, что сам и не поднимался уж. Долго товарищи об нем хлопотали: отваром ложечным поили, дышать свежим воздухом выносили, жиром медвежьим мазали, молитвы тцррили... Однако все одно на четвертую весну снялся Веригин с души, помер.

Бывало у поморов и время, когда ни бахилы шить, ни кухлянку, ни кожи мять, ни калги-лыжи ладить, ничего иного по хозяйству справлять вдруг ни нужды тебе, ни охоты нету. Тогда занимались они тем, что было душе любо: Хрисанф, например, коробочку из кости круглой ножом вытачивал, Алексей мох курил, о жене, детишках, о материке вспоминал да Степана слушал, как тот песню со слезой пел, такую же думу думая:

Грумант угрюмый, прости!
В родину нас отпусти!
Жить на тебе опасно —
Бойся смерти всечасно!

Рвы на буграх-косогорах.
Лютые звери там в норах.
Снеги не сходят долой —
Грумант вечно седой.

И прожили они так вот, одни, за семьдесят седьмой параллелью, в стране полунощной, как известно, шесть зим и лет да три месяца. И был у них порядок и лад, и не было ни свары, ни отчаянья. Даже ни блоха, ни вошь не завелись.

Однажды же (точно: 15 августа 1749 года) сидел на взгорке, на мягком мху зелено-красном, Инков Алексей; строгал он сучок, кумекая: может, трубку какую курительную из него сделать; кумекал да поглядывал с завистью охотничьей, как лёщатся белухи.Сидел, значит, так помор, поглядывал на море, на белух, на куличка... Да вдруг как испугается, что блазнится ему, видится, мерещится чудо чудное, парус явственный! А море-то гладкое; ветер — ласковый и в лицо.

«Чтой-то в глазах мельзит», — сказал Инков сам себе. А сердце сильнее заходило.

Но светлый лоскут паруса подрос. И тогда подхватился Алексей, как молоденький, и ударился бежать. У избы кричит:
— Робята!.. Родимые!.. Приметы стягами... поспешай знаменать!
(Команда такая морская есть: знак подавать.)
Растерялись те сразу-то. «А иде?» — спрашивают.
— Тащи постель, постель тащи дак!.. Да огонь! Огонь с плошкою!

Сообразили костры. Запалили, ничего не жалеючи. Потом оленьи шкуры постельные на копья понасаживали да скоренько давай размахивать ими, да вопить, что духу хватало.

И вскоре обронила близ инковцев свои паруса российская промысловая лодия.

Так вернулись они наконец в Архангельск.
Дивился народ. Изумление выразил и директор Кольской китоловной компании Вернизобер. Выразил — и отписал про случившееся в Петербург. На следующий год братьев Инковых вызвали к графу Шувалову. А тот велел составить о приключившемся книжицу. Ле Руа, воспитатель детей графа, такую книжицу на французском и на немецком языках через 16 лет составил. И обошла она весь ученый мир Европы, удивляя теперь и немцев, и французов, и англичан, да и самих русских отчасти.

А славные поморы наши, инковцы, жили, как и все, и промышляли по-прежнему, отличаясь, правда, от других тем, что долгое время не могли никак есть хлеб — пучило их от него, да не могли пить никаких напитков, потому что попривыкли на острове своем только к ледниковой чистейшей воде...

---

Теперь можно говорить с полным основанием, что оставались поморы на архипелаге на длительное время еще в XVIII веке. И такими близкими видятся мне вскрытые темные венцы приморских изб, собранные когда-то тут из привозного леса, стоящие порой на китовых позвонках фундамента, такими загадочными белеют ребрами шпангоутов разбитые безымянные суда, такими родными зеленеют и рдеют мхи, сверкают среди буро-черной щебенки осыпей жирные ледники, наконец, такими щемящими стоят покосившиеся кресты, протягивая свои обрубки деревянных рук с юга на север...

источник: